РАссея. Начало девяностых прошлого века. Счастливое детство кончилось. Внезапно и навсегда. Мировые цены свысока глядели на нищие стипендии. Рулоны неотоваренных талонов и нескончаемые зигзаги очередей продающих. У кого что есть, у кого что было, у кого что. Народ вкушал «общий рынок».

К стенам учебного заведения подкатывал не совсем убитый «пазик», чтобы самых "живых" отвезти на погрузочный двор. Разгружая вагоны можно было раздобыть немного крупы и водки. Хлеб и подсолнечное масло бартером приносили ребята с хлебокомбината. Фруктовую эссенцию – девочки с кондитерской. А табак... Опавшая листва иногда заходила и как табак.

Нормальный студент – не знающий похмелья, интеллектуал. Мы глушили горящий спирт «Рояль» и до утра рвали струны гитары, охрипшими голосами исполняя Летова и Хоя. На городских вокзалах и площадях «братки» и честные спекулянты заказывали нам песни и кидали денег. Мы не мёрзли на морозе. Трезвели к парам. Досрочно сдавали сессию. Любили и умирали навсегда. Мы глотали этот мир жадно и дерзко, со всеми его костями и соплями, захлёбывались в собственной крови, «и каждый день вмещал, как ныне годы», — сказал бы поэт.

 

Проглотив первые рукописные переводы Кастанеды, практиковали Путь воина и «контролировали глупость» на сессиях. Гуляли, «взяв в союзники смерть» и бились «за наших», как в последний раз. У соседок в театральном общежитии успевали открывать для себя «Падающих старушек» и «Пушкина, любившего кидаться камнями» Хармса, жили «Иллюзиями» Ричарда Баха, практиками Грофа и оптимизмом Шопенгауэра. Мы жили в эпоху перемен, когда гуманистические идеалы грубо взламывались моралью потребления и наживы. "Бандюки" массово получали юридическое образование, а психологи осваивали западные манипуляторные техники. Шевчук пел «Предчувствие гражданской войны»...

В то время открыл для себя очень немногочисленные строфы Гейма в переводе

Пастернака, Гинсбурга и Гаспарова. Целительным бальзамом ложились на душу строки поэта, помогая переплавить эмоции в силу и понимание.

 

Мы впитываем смерти сладкий звук,

Он в золоте небес дрожит и тает,

Пока высокий тополь налагает

На наши чёла тени веток-рук.

Закат как тёмный клюквенный настой.

Вот солнце скрылось в туче, будто в яме,

И наступает тьма, словно клещами

Вдруг с корнем зуб был вырван золотой.

И гневный небосвод уходит в пруд

С водой чернильно-чёрного агата,

В чьей глубине скрываясь, ночь чревата

Несчастьями. И се: они грядут.

(в переводе Льва Левдо)

 

Это сейчас я знаю, что Георг Теодор Франц Артур Гейм стал классиком и легендой у себя на родине. Яркий, талантливый автор, экспрессионист, организатор и участник творческих встреч неформалов в «Неопатетическом кабаре искателей духа». «Немецкий Рембо», создавший произведения «конгениальные Ван Гогу и Бодлеру, предвосхитивший положения европейского экзистенциализма». Для меня он непревзойдённый мастер зловещих картин и пронзительных видений, чьи образы абсолютны и глобальны, монументальны и эпичны.

 

Всё в мире пустота и маска смерти.

Разбей – и ничего за черепками:

Ни крови, ни дыхания, ни жизни –

Гнилой подвал с большими пауками.

Здесь лабиринт замшелых стен дремучих,

Здесь ужас путника во мраке гонит.

Порой пробьётся кверху зимний лучик

И в мутной тине затхлости утонет.

Здесь в тесной темноте времён утробных

В кружок кирпичный города сомкнулись.

И только облака небес загробных

Вольны парить над мраком тёмных улиц..

Вот здесь цветы цвели на клумбе. Ныне

Они мертвы: их время миновало

А там – поля пожухлые пустыни,

В которых ветры гнёзда вьют устало.

Вдали, над иссякающим потоком

Видны пустых мостов большие дуги

И тащит сеть в молчании глубоком

Рыбак – последний в вымершей округе.

(в переводе И. Болычева)

 

В наше время искуствоведы отмечают, что в своей поэзии Гейм предвидел дальнейшую судьбу Германии, Европы и мира в целом. Первая Мировая, а потом и Вторая, революция в России, эпидемии, ядерный апокалипсис. Картины всемирной катастрофы воплотились, словно шагнули из стихотворений поэта. А позже, по приказу Гебельса в огне запылали книги «недочеловеков» и «дегенеративное искусство» самого Гейма.

 

Под давлением отца, служившего в Берлине прокурором, Георг получил высшее юридическое образование, но практики старался избегать. Невозможно было молодому парню заниматься рутинной бумажной работой. Описан случай, когда молодой юрист спустил в унитаз свод кадастровых документов, имеющихся в единственном экземпляре. Канализация не сумела «переварить» объёмный фолиант, виновник был найден и уволен. Чтобы как-то уйти от опеки деспотичного родителя, Георг стремился поступить на военную службу, а в произведениях – мечтал выйти на баррикады под свист пуль.

«В моих снах наяву я всегда вижу себя каким-то Дантоном или взобравшимся на баррикады революционером. По правде говоря, я не могу представить себя без кепки якобинца», - записал он в своём дневнике.

 

Мальчишки везде одинаковы, а он и был мальчишкой, по фотографии – наших лет. Он любил девчонок, посвятил им много стихотворений, ценил настоящую дружбу, был честолюбив, виртуозно ругался матом, сильно конфликтовал с отцом, да и жил, как сейчас понимаю, в такое же время, как и мы. Как и мы, легко мог не дожить и до двадцати пяти.

 

В 1912 году через пару недель после Нового года Георгий с лучшим другом Эрнестом катаясь на коньках, погибает, провалившись под лёд реки. Крики ребят слышали лесорубы, но на помощь никто не пришёл.

Вспомнились кадры из фильма «Академия смерти» немецкого режиссёра Денниса Ганзеля, на которых подросток из «гитлерюганда» погибает, затянутый под лёд, медленно опускается в чёрную бездну.

Гейм прожил неполных двадцать четыре года, из которых, только за два последних написал более 700 страниц текста, более 500 стихов, ещё больше прозаических произведений, о которых мы даже не знаем. Архив Гейма хотел уничтожить ещё отец писателя, но благодаря друзьям, неопубликованные нигде произведения и дневники были спасены, переправлены сначала во Францию, потом в Палестину, прежде чем снова вернулись на родину в Германию. Уже в наши дни его многие авторские тексты остаются только на немецком языке. Проза Гейма, за редким исключением, неизвестна русскоязычному читателю.

 

Нашёл в сети некоторые переводы дневников Гейма, сделанные только в 2019 году. Он записывал сны! Совершенно человеческие, мальчишеские, яркие и эмоциональные. А ещё, работая с образами в пограничном около сонном состоянии, он стимулировал творческое вдохновение. Даже собственную смерть он описал в дневнике за год до трагического происшествия.

 

Кто переводил с иностранного языка поэзию, конечно, знает трудности при переводе именно поэтической строфы, но именно в переводе «Геймовской строфы» есть своя специфика. Примером могут служить несколько слов поэта-переводчика Владислава Кузнецова:

«Рифмованный перевод воспринимается легче, но в какой-то мере теряются грандиозность, мощь, размах, всеохват, какие-то очень значимые обобщения и глубины творческого почерка Гейма. Вот сравните: «каменный смех идиота» и «смех идиота, в камень превращённый». Ведь это далеко не одно и то же, правда? По-моему, образ мыслей и манера создания поэтического колорита у Гейма близки Леониду Андрееву, хотя творческий ареал последнего — проза. Те же грандиозность образов и картин, фантасмагория, вырастающая из реальности, гиперболизация, гротеск. Разница между этими двумя художниками слова в том, что Гейм только предчувствовал будущие катаклизмы, а Андреев увидел их воочию. У Гейма — граница красоты и жути. Но красота ярче. Гейма нужно переводить красиво. А это физически тяжело. А предсказатель он абсолютный. Есть у него стихи о том, что делается с душой, пережившей смерть ближнего. Невероятно точно. Не знаю, как за это браться переводчику. Даже переводчику в теме».

 

Или слова переводчика Нины Павловой:

«Он умел писать так, что его слова ощущались как сказанные впервые, свободные от ассоциаций долгого стихотворного употребления. Чтобы передать это, мне пришлось отбросить в его стихах метр и рифму: переводить его ямбы не размером подлинника, а свободным стихом».

 

Сознательно избегаю трактовки или разборки авторских текстов Гейма в этом эссе. Таких работ достаточно в интернете. Читаю давно знакомые авторские строки, и тону в эмоциях. Гейм – всегда вне картины – не вовлечён и бесстрастен, как молодой Бог. Он сам создаёт пространство, стыкуя несовместимое, до взрыва мозга, до истерики, до рвоты. Его слова воспринимаются, как сказанные впервые, и никем до него не произносимые. Вот поэтому и просматриваю несколько переводов, чтобы найти «настоящий» Геймовский текст.

***

Блеск вечерний на воду ложится.

В раковину дует бог морской.

И в волнах пурпурных белой птицей,

Что к гнезду торопится с тоской,

Эти губы вновь мелькают. Звуки

Арфы, льющей царскую мольбу.

Эти губы, что прекрасней в муке,

Как прекрасны лилии в гробу,

Дай мне снова. В поцелуях наших

Оживём. Судьбою стала страсть.

Листья с тополей спешат шумящих

В твой подол, как пьяные упасть.

Никого. Пустое. Сон. При свете

Счастья - нам дано прожить лишь миг.

Гаснет мир, круги темнеют эти,

Где, как птица, ночь испустит крик.

Рано, осень, к нам. Белёсый посох

Подняла зима, кружа вдали -

Там, где прядей золотоволосых

Пятна в зыбь молчащую легли.

Видишь, тень как парус побежала.

Приходи. Мы ждать не будем зим.

Поцелуев красные кинжалы

Смертью медленной в сердца вонзим.

(в переводе А. Прокопьева)

 

РОССИЯ

За Верхоянском, там, где вдаль простерты

Пустынные, безжизненные степи,

День изо дня влачат натужно цепи

Усталые угрюмые когорты.

Во мраке шахт не слышно звуков речи,

Они лишь, как циклопы, рубят твердь.

Плетьми готовы стражники огреть.

Щелк. Словно лай. И вздрагивают плечи.

Когда они бредут к своей берлоге,

Луна им машет, как фонарь великий,

Скорей бы рухнуть, их не держат ноги.

Им снится бунт, и ночь в огнях, и крики,

И, как звезда, трепещущая в смоге,

Багровая глава царя на пике.

(в переводе Н. Третьякова)

***

 

Бледнеющее царство. Тишь в лесах.

Расщельный сумрак зелен и колюч.

Поёт вода. Свечою в небесах

Светило истончилось в бледный луч.

В застывший лес в плаще кромешной мглы

Приходит вечер. Он темноголов.

Свисают грифов чёрные хохлы

От красных гнёзд с вершин больших дубов.

Тварь в золоте, свой древний клюв раскрыв,

Вещает гордо с ветки красоту;

И в сумерках вращает на лету

Большие крылья бешеный порыв.

И словно мрак в глазницах мертвеца,

В глуши застыл озерный фиолет.

Там адский огнь, бушующий на свет,

Из бездны дикой рвётся без конца.

(в переводе В. Кузнецова)

***

Год истекает, злясь. И в беспорядке

Дни, как дома, стоят, в сугробах горбясь.

И ночи беспросветны и безмерны,

И серого рассвета смутный образ.

Дни лета, дни осенние. Все – мимо,

И каждый плод уж сорван смертью смуглой.

И многие остались незаметны,

Неразличимы с палубы округлой.

Жизнь каждая – тупик. И бесконечно

Тропинка кружит, И конец неведом.

И тот, кто мнит, что говорит с соседом,

Жмет руку призраку, измучен бредом.

(в переводе И. Болычева).

 

«Зачем вспоминать депрессивные годы?», — спрашивают меня современные ребята. Честно, я даже и не всегда знаю, что им ответить. Возможно, те годы – часть меня. Возможно, — главная. Ведь, тогда мы были счастливы, юны, мы любили! Хотя многие из нас так и остались в том времени навсегда. И время это, как и стихи Гейма, будут со мной всю оставшуюся жизнь.

 

«Небесная трагедия» - название второго сборника стихотворений изданного друзьями писателя в 1922 году.